побоев, если справлялся с поручением, и объедки со стола после того, как кок хорошенько насытится. Кок был подобрее капитана, но все же дурным человеком. Ему было плевать на все, и даэмон у него был мутный, вечно сонный, равнодушный и к коку, и ко всему миру.
Шонесси вернул мне желание жить. Если бы не он, я мог бы предаться отчаянию и однажды ночью, пока никто не смотрит, кинулся бы во вздымавшиеся вокруг волны. Для меня, человека без души, это вовсе не грех, как для всех остальных.
Но я удержался из-за Шонесси. Даэмон у него был изумительный — на свету перламутровый, а в сумерках мерцающий более темными оттенками. Возможно, Шенесси прожил не слишком праведную жизнь, я ничего об этом не знаю. Может быть, дыхание смерти заставило его прозреть. Скажу только, что ко мне он был необыкновенно добр. Даэмон его светлел вместе с нараставшей в Шонесси слабостью и приближением смерти.
Он много рассказывал. Мне никогда не доводилось бывать в далекой стране Ирландии, но в своих грезах я часто бродил там, следуя за его повествованием. Познакомился я и с ранее неведомыми мне греческими островами, которые Шонесси успел полюбить, пока жил в тех краях.
Он предупредил меня, что его рассказы — вымысел, но, думаю, он и сам им отчасти верил, настолько красочными были его описания. Великий Одиссей был для меня живым человеком из плоти и крови, с сияющим даэмоном у плеча, и я будто сам помнил волшебное путешествие, длившееся долгие годы, словно был одним из матросов его судна.
Он поведал мне об ослепительной Сафо, и я понял, почему поэт так ее назвал, и Шонесси, наверное, тоже, хотя и не признался в этом. Я представил, сколь сияющим было существо, следовавшее за ней по светлым дорогам Лесбоса и склонявшееся к ее плечу, пока она пела.
Он говорил о нереидах и океанидах, и однажды мне показалось, будто вдали, среди солнечной морской глади, слепящей глаза, высунулась из воды огромная голова, и я услышал звук рога, которым мокрый Тритон сзывал девушек с рыбьими хвостами.
«Танцующая Марта» бросила якорь у берегов Ямайки, чтобы взять груз сахара и рома. Затем мы направились к стране, именуемой Англией, стремительно бороздя голубой океан. Но нам не везло. Все на корабле шло наперекосяк. Бочонки для воды не были вычищены как следует, и наше питье протухло. Личинки из соленой свинины еще можно кое-как выбрать, но негодную воду пить не будешь. Поэтому капитан распорядился взять курс на островок, находившийся где-то в этих широтах, — слишком крошечный, чтобы там мог кто-нибудь жить. Это был просто утес, поднимающийся из неведомых морских глубин, а на нем, в окружении поросших лесом скал, возносилась высоко вверх струя живительного источника.
Я заметил утес на рассвете и сначала принял его за зеленоватое облако на горизонте. Когда мы приблизились, он стал похож на зеленый драгоценный камень, покоящийся на синеве волн. Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди и стало легче воздуха, засияв всеми цветами радуги. Мне на миг показалось, что этот островок похож на те, что находятся в бухте Рио, будто я вернулся домой и на берегу меня ждет бабушка. Я многое тогда забывал. Не помнил, что она уже умерла. Я был уверен, что сейчас мы обогнем утес и с другой стороны откроется праздничная бухта у подножия Руа д’Опорто, с прекрасным городом на холмах, подступающих к морю.
Я был так в этом уверен, что побежал обрадовать Шонесси о прибытии домой. А поскольку очень спешил и не видел перед глазами ничего, кроме Рио, то налетел на капитана, стоявшего на палубе. Он покачнулся и схватил меня за руку, чтобы сохранить равновесие, и на миг мы оказались совсем близко друг к другу, так что алый даэмон распростерся и у меня над головой, обратив ко мне свое безглазое лицо.
Я засмотрелся на его прекрасный улыбчивый лик, которого, казалось, можно было коснуться рукой и все же более недосягаемый, чем самая далекая из звезд. Я взглянул на него и вскрикнул от ужаса. Никогда раньше мне не приходилось настолько приближаться к даэмону — я чувствовал его дыхание на своем лице, сладкое, леденящее кожу жгучим холодом.
Страйкер побелел от гнева и… от зависти? Возможно, он и вправду завидовал мне — О’Бобо, потому что человеку с даэмоном, подобным капитанскому, вполне пристало завидовать кому бы то ни было, пусть даже напрочь лишенному даэмона. Он яростно ненавидел меня, потому что знал о моем сочувствии к нему, а сочувствие такого, как О’Бобо, наверное, очень унизительно. К тому же он видел, что я всегда отвожу глаза, не перенося ослепительного цвета его даэмона. Скорее всего, он не догадывался, почему я моргаю и прячу взгляд, внутренне содрогаясь всякий раз, когда сталкиваюсь с ним. Зато он догадывался, что причиной такого избегания был не злобный страх, как у других матросов. Думаю, он чувствовал, что проклят и именно поэтому я не могу удержать на нем взгляд. Страйкер поневоле ненавидел и боялся презреннейшего члена команды и в то же время завидовал ему.
Капитан окинул меня взглядом, и лицо его мертвенно побледнело, а даэмон над ним заалел еще живее и ярче. Дрожащей рукой Страйкер потянулся за кофель-нагелем. Его глазами глядел на меня не человек, а даэмон, трепещущий от удовольствия точно так же, как я трепетал от страха.
Штырь опустился мне на голову, и я почувствовал, как хрустнул под ударом череп. Перед глазами мелькнула ослепительная вспышка, тут же заполнив всю голову. Больше ничего о том злодеянии я не помню. Меня вдруг окутала тьма, сквозь которую я различал только яркие молнии капитанских ударов. Даэмон его смеялся.
Когда я пришел в себя, то понял, что лежу на палубе, а рядом на коленях расположился Шонесси, обмывающий мне лицо какой-то жгучей жидкостью. Даэмон, переливающийся перламутром, участливо смотрел на меня из-за его плеча. Но я не ответил на этот взгляд. Мое одиночество жалило сильнее, чем ссадины от побоев, потому что у меня не было своего даэмона, который склонился бы над моими болячками, и не будет никогда.
Шонесси заговорил со мной на мягком, убаюкивающем лиссабонском наречии, к которому я никак не мог привыкнуть.
«Не двигайся, Луис, — шептал он, — не плачь. Я позабочусь, чтобы он больше не прикасался к тебе».
А я и не знал, что рыдаю. Но я плакал не от боли, а от печали на лице его даэмона и от одиночества.
